Мстислав Ростропович: «Не должно быть свободы от собственной совести»

В Центре исполнительских искусств имени Кеннеди в Вашингтоне состоялось выступление Национального симфонического оркестра под управлением всемирно известного виолончелиста и дирижера Мстислава Ростроповича.

Ростропович руководил Национальным симфоническим оркестром с 1977 по 1994 год, и ему было присвоено почетное звание заслуженного дирижера. С тех пор прошло 10 лет. Ростропович приезжал в Вашингтон всего несколько раз, но любители музыки всегда ожидали его приезд с нетерпение.

Вот и на этот раз концерты прославленного музыканта прошли при полном аншлаге. Музыкальный критик газеты «Вашингтон пост» Тим Пейдж, обычно не щедрый на похвалы, поставил Ростроповича-дирижера в один ряд с легендарными дирижерами Сергеем Кусевицким и Вильгельмом Фуртвенглером. В программе концерта были «Танцы галактики» современного американского композитора Огасты Рид Томас, скрипичный концерт Глазунова в исполнении Николая Знайдера и Пятая симфония Шостаковича.

Вашингтонская публика всегда тепло приветствует гастролеров, но нужно было быть в зале, чтобы увидеть, как публика реагировала на мастерство своего бывшего музыкального руководителя. Ростроповичу была устроена бурная овация, люди скандировали «браво» и долго не отпускали его со сцены.

На следующий день корреспондент VOA встретился с маэстро для беседы в его номере отеля «Уотергейт», расположенного рядом с Центром Кеннеди. Беседа началась с программы концерта.

Люсьен Фикс: Мстислав Леопольдович, я знаю, что вы любите музыку русских композиторов; не удивительно, что вы выбрали Глазунова и Шостаковича. Но вы открыли концерт «Танцами галактики» современного американского композитора Огасты Рид Томас. Чем объясняется ваш выбор?

Мстислав Ростропович: С этим композитором у меня началась связь довольно давно, когда я был еще музыкальным директором Национального симфонического оркестра. Мне говорили, что она исключительно талантливый человек, и я исполнил несколько ее произведений, в том числе «Русскую увертюру». Причем эту увертюру мы даже исполняли в России.

Затем она написала оперу по заказу моего фестиваля в Эвиане, Франция. Но это был специальный заказ. Там есть маленький театр, которому около двухсот лет. Это камерное помещение, в котором может поместиться семнадцать человек оркестра и не более десяти человек на сцене. Я хотел, чтобы там состоялось первое исполнение этого произведения. Ранее там состоялись премьеры произведений Шнитке, Витие и других композиторов.

Так вот, я заказал ей эту оперу, рассчитывая, что она справится с этой задачей. Надо сказать, что я скучаю по этой опере до сих пор, так я ее еще не повторил. Эта опера из жизни Эдгара По. Название этой оперы «Лигейя» - это имя одной из женщин, которая была связана с Эдгаром По. Я считаю эту оперу выдающейся. Я ставил много опер. Я был первым исполнителем обеих опер Шнитке, одну я ставил в Королевском театре в Амстердаме, другую в Венской опере. В России я первый ставил оперу композитора Слонимского «Видение Ивана Грозного». Я сделал еще ряд опер в своей жизни впервые. Повторяю, я считаю оперу «Лигейя» выдающейся. Огаста Томас очень талантливый композитор, и я поддерживаю с ней постоянный контакт.

Л.Ф.: Мстислав Леопольдович, в 1977 году вы возглавили Национальный симфонический оркестр в Вашингтоне в качестве музыкального руководителя и главного дирижера. Этот оркестр был довольно посредственный. Тогда вы мне сказали, что приняли предложение, исходя из нескольких соображений: во-первых, в знак благодарности Соединенным Штатам, во-вторых, чтобы поднять уровень звучания оркестра, и в-третьих, чтобы научить американских музыкантов понимать и играть русскую музыку. В знак благодарности Соединенным Штатам за что?

М.Р.: Я очень люблю эту страну. Я благодарен Соединенным Штатам за то, что они дали мне возможность почувствовать себя настоящим гражданином. Я приехал в Соединенные Штаты после того, как был изгнан своим коммунистическим правительством в лице генерального секретаря Брежнева. Я очень переживал разрыв потому, что бесконечно люблю свою страну и предан ей всегда, несмотря на то, что ее правители доставили мне очень много переживаний в моей жизни, можно даже сказать, переживаний трагического порядка.

В Соединенных Штатах я начал новую жизнь. Я нашел здесь новых друзей. На Западе я нашел много гениальных людей, с которыми я сблизился: это Марк Шагал, Пабло Пикассо, Чарли Чаплин, Бенджамин Бриттен и другие.

Здесь мне бы хотелось рассказать о трех моих больших друзьях - композиторах Леонарде Бернстайне, Бенджамине Бриттене и Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. Когда я принял предложение стать главным дирижерам, я обратился к трем моим друзьям-композиторам с тем, чтобы они написали для меня произведения, которыми я бы мог открыть свой первый сезон.

Самое сложное, конечно, было бы для Шостаковича, потому что я был изгнанником из своей страны, я был «врагом народа» только за то, что у меня дома жил Солженицын. Они заставляли меня выгнать его. Я сказал, что не сделаю этого до того, пока вы не дадите ему хотя бы комнату, на улицу я его выгнать не могу. Они настаивали, чтобы я выгнал его зимой на улицу. Я сказал, что даже мыша не выгоню зимой на улицу. За это я лишился гражданства вместе со всей моей семьей.

Может быть, к этому еще прибавилось то, что когда в Советском Союзе кого-нибудь ругали или пытались уничтожить, я никогда этому не помогал этому. Когда в 1948 году было постановление ЦК партии о формализме в музыке (постановление против Прокофьева и Шостаковича), они знали, что я был рядом с ними их «верным солдатом». Когда меня просили выступить по поводу «Доктора Живаго» (в то время я уже был лауреатом Сталинской премии), я отказался. Они все это хорошо учитывали. Я никогда не шел вразрез со своей совестью, это вынудило мое правительство просто выгнать меня из моей страны.

И вот тогда я нашел в Америке приют. Я нашел здесь к себе замечательное отношение со стороны американцев. За это я им на всю жизнь благодарен. Сейчас в Вашингтоне есть фонд, который я создал, - «Фонд помощи больным детям России». Это частный фонд. Мне помогают американцы собирать деньги на то, чтобы делать вакцинацию против гепатита, краснухи, кори и других заболеваний. Это человеческое отношение выше всяких политических связей. За это я люблю Америку.

Л.Ф.: Мстислав Леопольдович, вы руководили Национальным симфоническим оркестром в течение 17 сезонов. Чего вам удалось достичь?

М.Р.: Не знаю, может, лучше спросить об этом членов оркестра. Но я думаю, что мы все чувствовали как одна семья, которая посвящает себя великому искусству, данного нам господом Богом. Это великий подарок для цивилизации, для людей. Этому мы посвятили 17 лет нашей дружбы.

Когда я играю на виолончели, я стараюсь поступать с инструментом так, чтобы она на меня не обиделась. Часто после хорошего концерта я ее целую. Но это деревянный инструмент. Почему я начал дирижировать? Не только потому, что я решил обогатить себя новым репертуаром, который намного шире виолончельного. Но я 35 лет аккомпанировал моей жене на рояле. Поэтому я знал и фортепьянную и вокальную литературу. Когда я кончал Московскую консерваторию по классу виолончели, на экзамене по общему фортепьяно я играл Второй концерт Рахманинова. Но мне не хватало оркестра.

Когда я дирижирую у меня нет контакта с инструментом, у меня есть контакт с человеком. Вот это - мой ключ в дирижировании. Когда я жестом им что-то показываю, я не могу показать это гобою или тромбону, я показываю моим друзьям, что я хочу. И если они ко мне хорошо относятся, они стараются понять, что я от них хочу.

Как вы заметили, я не часто приезжаю в Вашингтон, но когда я приезжаю, мы видимся как старые близкие друзья. Должен сказать, что я очень рад присутствию здесь главного дирижера Леонарда Слаткина. Он настоящий профессионал, и когда я приезжаю, я вижу, что оркестр находится на очень высоком уровне.

Л.Ф.: Мстислав Леопольдович, давайте вернемся, как говорится, к делам давно минувших дней. Тридцать лет назад, в мае 1974 года, это своеобразная годовщина, вы были вынуждены уехать из Советского Союза. Вы просили отпустить вас на два года в связи с невыносимыми условиями, которые создали для вас советские руководители. В 1978 году вас и Галину Вишневскую лишили советского гражданства, а через 12 лет, в феврале 1990 года, состоялся ваш триумфальный визит на родину во главе вашингтонского Национального симфонического оркестра. Как вы себя чувствовали: бывший советский гражданин приезжает в Советский Союз без советского паспорта, да еще во главе американского оркестра?

М.Р.: Я улетел из Москвы 26 мая 1974 года. Десятого 10 мая был мой последний концерт в Большом зале Московской консерватории. Причем мои концерты и мои поездки уже были отменены с 1970 года, во всяком случае в центральных городах, по крайней мере на 4 года. Когда мои поездки на Запад были отменены в 1970 году и была отменена моя поездка в США в 1970 году, мои большие друзья здесь, в первую очередь Леонард Бернстайн, подняли чуть ли не восстание: «Почему Ростропович не приезжает сюда, что мешает ему приехать на гастроли? Мы его ждем, мы его любим. Что мешает?»

Я знаю, что когда сенатор Эдвард Кеннеди был в Москве, он говорил с Брежневым обо мне, потому что его об этом попросил Бернстайн. Об этом не по телефону сообщил секретарь сенатора Кеннеди в Москве. Для меня это было очень важно, что обо мне помнят. И тогда наше министерство культуры заявило, что гастроли Ростроповича не отменяются, они переносятся на два года. И в 1972 году единственная моя поездка на гастроли на Запад была в Соединенные Штаты.

В Америке я снова встретил своих друзей, почувствовал настоящую человеческую любовь к себе и настоящее понимание того, что существует. И в 1974 году произошла действительно трагедия в моей жизни, когда я понял, что никогда на родину не вернусь. Мы с Галей думали, что коммунистическая система, коммунистическое несчастье, обрушившееся на наш народ, продержится еще как минимум 200 лет. К тому времени почти все американские оркестры посещали Советский Союз, кроме Национального оркестра. Всем было ясно почему: потому, что изгнанник Ростропович является музыкальным руководителем оркестра. Тогда они, наконец, поняли, что надо пригласить вашингтонский оркестр.

Мы прилетели в Москву из Японии. Нужно было видеть, как нас встречали на аэродроме. Там собралась масса людей. Это был в конечном счете трагический, но и счастливый день возвращения, - потому что я был не один, а с моими американскими музыкантами. Это как моя семья. И вот сейчас я приехал в Вашингтон и снова встретился с моей семьей. Я снова приеду сюда в 2005 году.

В 2006 году исполняется 100 лет со дня рождения моего великого друга - Шостаковича. Я дам несколько концертов, посвященных его памяти. Несколько ранее я сказал, что я попросил трех моих друзей-композиторов написать произведения для открытия моего сезона с Национальным симфоническим оркестром в 1977 году. Самое трудное задание досталось Шостаковичу - написать что-то для изгнанника, хотя он обещал мне что-то сделать. Но в 1975 году он умер.

Бенджамин Бриттен продолжал думать о том, чтобы написать для меня какое-то произведение. И когда после 1975 года я приехал к нему в Англию, мой большой друг Бен уже был тяжело болен. Сидя в кресле, он сказал мне: «Я пишу для тебя ораторию для первого исполнения в Вашингтоне. Я уже написал довольно много. Но ты не представляешь себе, как мне трудно сейчас продолжать». Я спросил, почему. Он ответил: «Потому, что я должен продолжать не только за себя, но и за Дмитрия, который покинул нас». Он говорил о Шостаковиче. Этого я никогда не забуду.

Бен успел написать начало, минут на восемь-десять, и на этом оборвалась его жизнь. Мы исполняли этот отрывок из этой оратории в Вашингтоне.

Единственный из трех моих больших друзей, кто успел при жизни написать для меня, - это Леонард Бернстайн. Увертюра называется «Слава», и мы исполняли ее в Вашингтоне. Он был моим большим и настоящим другом.

Л.Ф.: В 1956 году вы были третьим советским музыкантом после Гилельса и Ойстраха, которые побывали в Соединенных Штатах на гастролях после Второй мировой войны. Помню вы говорили мне, что покупали на Бродвее старейшую американскую русскоязычную газету «Новое русское слово» и читали, я цитирую вас, «от корки до корки потому, что там писали правду».

М.Р.: Абсолютно верно. Я даже и сейчас везде ее ищу и с удовольствием читаю. Даже сейчас, когда уже немного знаю английский язык, я ее ищу и с удовольствием читаю.

Л.Ф.: В России больше нет независимого телевидения, хотя есть определенное количество независимых источников массовой информации. Какую русскую прессу вы читаете?

М.Р.: Должен сказать вам откровенно, что я не согласен с культивируемой точкой зрения, что в России нет свободной прессы и свободного телевидения. Когда я бываю в Москве или Петербурге, я смотрю телевидение, которое передается у нас свободно, телевидение, которое критикует и Путина, и систему, и все, что угодно. И между прочим, когда было избрание президента, я купил в Москве газету «Коммерсантъ», где на второй странице крупным шрифтом было опубликовано письмо Березовского, в котором он Путина сравнивал с землей. Я прямо обалдел. Я не представлял себе, что в моей стране может такое произойти.

Я считаю, что разговоры о том, что у нас нет свободной прессы и свободного телевидения, преувеличены. Вишневская мне рассказывала, что НТВ взяло у нее интервью, и там, где она говорила положительные вещи, из интервью было вырезано, а там, где она критиковала, было оставлено.

Л.Ф.: Во время путча вы приехали из Парижа в Москву, чтобы с винтовкой в руках, с риском для жизни защищать демократию в России. Какой вы представляли себе Россию и какой вы ее видите сейчас?

М.Р.: Я безмерно счастлив тому, что произошло в 1990 году. Я счастлив, что крушение коммунистического режима произошло бескровно. Это Божье чудо. Я там был и я видел все своими глазами. Можно по-разному относиться к Ельцину. Его можно критиковать за какие-то поступки. Но когда я приехал, зная, что меня убьют, - я был уверен, что меня убьют, и все же я поехал туда.

Почему я был уверен? Все было в руках коммунистов. Если вы помните их последнее интервью, то там были и представители армии, там были коммунисты, которые все держали в своих руках, там было КГБ, там было все. Поэтому те, кто держались в Белом Доме, не имели никакой силы, кроме духовной. Должен сказать (сейчас это уже не секрет), что Галина в это время была в Лондоне и, направляясь в Москву, я написал ей прощальное письмо с извинениями, что я лишаю ее всего, что нас связывало. Я был уверен, что меня убьют. Но я решил поехать туда после того, как я увидел в Париже интервью, которое давала хунта. В этом интервью они говорили, что будет всего одна телевизионная программа и одна газета...

Я вспомнил такой эпизод. Ко мне пришли наши два гения -Прокофьев и Шостакович. Я был с ними, когда они так страдали, когда у них по-настоящему не было денег на еду. Это было в 1950 или 1951 году. Когда я жил у Прокофьева на даче, он мне утром сказал «Слава, простите, но у меня нет денег на завтрак». Этого я никогда в жизни не забуду.

Я никогда этому проклятому режиму не прощу. Я не прощу им Прокофьева, Шостаковича, не прощу им Ахматову, не прощу им наших великих поэтов и писателей, не прощу им застреленного Мейерхольда. Это была война против культуры, война против русского авангарда культуры. Вот почему я поехал. Скажу вам откровенно, я решил так: убивают многих, но если они меня убьют, то на два года нужно будет отменять мои концерты. А если будут отменять концерты, то где-нибудь на Западе скажут: как жаль, что его застрелили, а ведь можно было его послушать.

И при этом, я вам скажу, был только один человек во всем Советском Союзе, который своим магнетизмом личности мог взять руководство всей страной. Это был Ельцин. Он возглавил все, и благодаря ему все это произошло. Я уверен, что если бы не он - не было бы сегодня той России, которая есть сегодня.

Восемьдесят лет - это три поколения русского народа, которое было испорчено коммунистическим режимом. И поэтому сейчас, когда все оказались свободными, все, кто считает, что может уворовать, воруют. Это тоже часть свободы.

Чего не должно быть - это свободы от собственной совести. Воспитанные коммунистическим режимом, у многих людей совести не было. Должно пройти время, но мы идем по настоящему пути. Не следует волноваться, и я не волнуюсь, я уверен, что Россия будет развиваться замечательно. Дружба с Америкой, дружба президентов Буша и Путина. Я думаю, что это - взаимопонимание. Каждый идет своим путем: один пошел в Ирак, другой не пошел, но это не мешает их взаимопониманию и их взаимоотношениям. Я это очень горячо ценю. Я уверен, что Россия пойдет по настоящему пути.

Л.Ф.: Мстислав Леопольдович, вы отказываетесь давать интервью российским журналистам. Почему?

М.Р.: Потому что часть из них подкуплена. Вот вы говорите «свобода печати». Какие-то газеты принадлежат нашим олигархам. Так вот, какой-то один олигарх, который имеет свою точку зрения на все вопросы, будет наставлять своих корреспондентов писать так, как он считает, другой олигарх, который имеет противоположную току зрения, будет наставлять своих корреспондентов писать так, как он считает нужным.

Хочу сказать вам, что я вот уже пять лет не даю концертов в России. Почему? Очень просто. Когда я дал концерт в честь восьмидесятилетия Солженицына (это было 10 декабря пять лет назад), какой-то газете это, видимо, не понравилось: почему Ростропович должен давать концерт в честь Солженицына?

На следующий день я улетал из Москвы. В самолете нам раздавали газеты, и в одной из газет я прочел статью о моем концерте. Я играл концерт Сен-Санса и «Рококо» Чайковского. В этой статье было написано: «Ростропович придирается к каждому случаю, лишь бы приехать и поиграть в России, но он сейчас играет на виолончели хуже, чем студенты консерватории». Тогда я подумал и сказал Гале: я настолько люблю свою страну, что не хочу мешать им слушать тех, кто играет лучше. Поэтому пусть лучше слушают студентов. Я продолжаю играть там, где не нашли студентов, которые играют лучше меня. Я им не даю интервью потому, что они будут писать то, что они захотят, а не то, что я говорю.

Л.Ф.: А почему вы согласились дать интервью корреспонденту «Голоса Америки»?

М.Р.: Потому, что я тебя знаю и тебе верю. Я отбрасываю формальности говорить на «вы». Я знаю тебя много лет как ответственного журналиста, и знаю, что ты не исказишь мои ответы. Обращаясь к тебе на «ты», этим я подтверждаю нашу с тобой дружбу.

Л.Ф.: Хотел бы Ростропович через «Голос Америки» сказать что-нибудь своим соотечественникам в России?

М.Р.: Да. Я хотел бы сказать им, что я очень счастлив, что я могу быть на моей родине, что я могу помогать моей родине. Я делаю все, что в состоянии сделать. В Москве у меня есть фонд помощи молодым музыкантам России. Я ежемесячно плачу стипендию тридцати с лишним студентам. Я могу сказать россиянам, что среди этих студентов уже есть гениальные ребята. Россия удивительно богата талантами и мы должны ими гордиться.

Мы должны идти к тому, чтобы все мы объединились в доброте. Меня попросили вручить премии «Мецената столетия», что я и сделал в храме Христа Спасителя. Это наши богачи, которые уже начинают раскошеливаться так, как раскошеливался, скажем, Третьяков, так, как раскошеливался князь Голицын. Они уже начинают давать на культуру. Так вот, я вручал премии тем нашим олигархам, которые помогают музыке, помогают религии, помогают образованию. Это замечательно! Это только началось. Так было только до революции. И я благодарю всех, кто помогает России быть свободной и благородной.