Новая жизнь в новой стране

О метаморфозах, происходящих с человеком, когда он радикально меняет среду обитания, Алина Хараз знает не понаслышке. Обстоятельства сложились так, что ей пришлось пройти через этот опыт трижды: во Франции, в Америке и, наконец, в России. Вот как это было.

В эмиграцию? Не хочу. Ни за что. В этом я была убеждена твердо. Даже в те времена (конец 80-х и начало 90-х), когда, казалось, все вокруг, либо собирали чемоданы, либо ожидали документов на выезд, либо кого-то провожали… Можно оставить в стороне, что мне было интересно жить в стране, в которой я родилась и выросла, в необычное, как казалось, революционное время. К удивлению друзей, я не хотела ехать в тогда еще очень гостеприимный Новый Свет и по другой причине: была уверена, что никогда не смогу адаптироваться к жизни в чужой стране, говорить на чужом языке, освоить чужую культуру.

Шел 95-й год. Осознав всю меру моей «америкофобии», муж увез меня во Францию. Это был беспроигрышный ход: я знала и любила французский язык и, конечно, мечтала увидеть Париж.

Как я стала парижанкой

Просто удивительно, каким знакомым оказался этот город. Когда впервые взобралась на Эйфелеву башню, было ощущение, что стою над раскрытым учебником. Я действительно прочувствовала, что Париж — это праздник, который всегда с тобой. Не знаю, как иначе описать эту удивительную атмосферу. Аккордеоны в метро, бродячие кукольные театры, горячие блинчики на улицах…

Для меня было загадкой, как всего за несколько дней мой изрядно запылившийся за годы отсутствия практики школьный французский ожил. Буквально в первые дни мы сняли квартиру — задача, на решение которой обычно уходят месяцы. Когда на вопрос потенциальных квартирных хозяев, как долго я нахожусь в Париже, честно отвечала: три дня — меня это повергало в не меньший шок, чем французов.

Но очень скоро детская эйфория «долгожданного подарка» прошла. Я перестала быть для Парижа «новенькой» и оказалась допущена, а точнее, ввергнута в гущу повседневной жизни, незаметную для туристов, ослепленных огнями Елисейских полей и замирающих в благоговении перед замшелыми камнями Риволи. Изнутри город моей мечты оказался не столь привлекательным, как снаружи…

Квартира, если только это слово применимо к нашему временному пристанищу, представляла собой классическую парижскую мансарду площадью стандартной советской кухни, к тому же на седьмом этаже без лифта. «Кухня» в виде шкафчика, складная мебель, крошечный душ не больше тазика за занавеской… Просыпаешься под пение птиц. Все романтично, но не слишком комфортно.

Когда я пекла блины на маленькой плитке и подбрасывала их, чтобы перевернуть, казалось, блин прилипнет к потолку. Красоты Лувра и шедевры импрессионистов померкли, была одна мечта — нормально вымыть голову, не залив при этом всю комнату, оглашаемую либо томными, но очень выразительными вскриками непрерывно занимающихся любовью жильцов с одной стороны, либо иступленной руганью супругов на фоне детского рева — с другой стороны…

Но постепенно, сначала вынужденно, потом все с большим удовольствием я начала общаться с соседями, родителями ребятишек, игравших в парке с моей пятилетней дочкой. И поняла — все у нас нормально, в основном парижане так и живут и ничему не удивляются. Тесные дома, как и улочки, в которых машины не то что разъехаться, но и просто въехать не могут, — наследие того старого прекрасного, всеми любимого Парижа. И я перестала чувствовать себя туристкой, решила: раз мы здесь — надо жить, а не ждать чего-то.

Кстати, осознать необходимость внутренних перемен мне очень помогли случайные встречи с потомками русских эмигрантов первой волны. Белогвардейская тоска по России, полное неприятие нового положения прадедами моих новых знакомых — все это я уже когда-то читала… С грустью про себя отмечала, что брюзжат по поводу утраченного русского рая, о котором знают только понаслышке, люди, меньше других преуспевшие в жизни, — французы с русскими фамилиями.

Конечно, мои потери и неудобства были не сопоставимы с крахом их мира. Но, тем не менее, жить на чемоданах, как жили десятилетиями беженцы из России, было мучительно, если не сказать самоубийственно. В конце концов нет ничего более постоянного, чем временное! Так зачем тягаться с судьбой? Это как партия в шахматы: судьба делает свой ход, ты делаешь ответный. И нет никакого смысла пытаться доказать ей, что она неправа… Вот так я стала парижанкой. И меня приводило в восторг, что могу объяснить дорогу прохожему, поделиться впечатлениями со стареньким смотрителем в музейном зале, решить ужасно серьезную проблему в песочнице.

Не зря говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Французы, как мне показалось, народ особый. Они умеют превращать в забаву все, включая неудобства. И это отношение к себе и своей жизни с юмором мне очень помогло. Помню, была забастовка работников метро, которая длилась не один месяц. Образовались немыслимые пробки, никуда нельзя было вовремя попасть, но никто не роптал. Сразу необычайную популярность приобрели экскурсионные кораблики, люди ездили на работу на скейтах в деловых костюмах — очень забавно. Были даже скейты с моторчиками. Когда забастовка закончилась, огромная толпа встречала поезд метро овацией (представляю, как они ликовали у развалин Бастилии!). А прижимаясь в перегруженном вагоне к друг другу плотнее, чем позволяют приличия, люди просто улыбались и лукаво перемигивались. Представьте, какая бы у нас была реакция…

А потом приехал муж и привез американские визы.

Как я была американкой

Настроившись еще в Париже на то, что пора открывать новую главу моей жизни, а не выжимать скудные строчки эпилога из московских воспоминаний, я старательно осваивала оксфордский учебник английского. Правда, решила сэкономить на кассетах, поэтому все ударения в моей английской речи с французским акцентом стояли в лирическом беспорядке.

Дело даже не в том, что я не знала и не любила английского. Просто Америка — это другая планета. Другой масштаб. В России и во Франции стаканчик попкорна — это стаканчик. В Америке это скорее ведерко. И остальное, среда обитания, соотносится так же. Мы прилетели в Калифорнию. Если есть что-то противоположное Парижу — это там. Взять простой пример: как люди одеты. Я не замечала во Франции, чтобы там люди как-то особенно одевались. Но попав в Америку, сразу заметила разницу. Стиль ведь не бросается в глаза, он просто есть. Ты понимаешь, что это такое, когда сталкиваешься с полным отсутствием стиля.

Первое время было особенно тяжело. Все как-то пресно, пусто. Некуда пойти. Там вообще никто никуда не ходит — только ездят. Мне не хватало там четвертого измерения — времени. Нет истории, нет дыхания других эпох. Правда, там очень удобно жить. В Париже жизнь была неудобной, но интересной. В Америке все было наоборот.

Тем не менее в каком-то смысле привыкать к США было проще. Это страна эмигрантов, куда каждый приезжает со скарбом своих традиций и говорит со своим акцентом, люди к этому привыкли. Было ощущение, как в пионерском лагере: приезжаешь сравнительно на долгий срок жить с кем-то, по каким-то чужим правилам, и совершенно непонятно, когда и куда унесет в ближайшем будущем тебя или твоего соседа судьба… А главное, знаешь наверняка, что смена закончится, и придется сниматься с якоря. Конечно, обживаешь пространство, создаешь уют, но и сравнительно легко с ним расстаешься, потому что «всегда готов» строить жизнь где-то на новом месте.

Я, как и многие другие мамы первоклашек-эмигрантов, фактически училась вместе с дочкой. Привыкала к стерильной, одноразовой, основанной исключительно на удобствах и не обремененной большим историческим багажом американской жизни. И вдруг что-то сдвинулось, произошел перелом. Случилось это на школьном пикнике — родители с гитарами, оказались настолько «своими» с виду, что поймала себя на мысли: «Почему они говорят по-английски?». Это был мой круг, люди, которые похожи в любой стране мира. И я увидела, что если ты не закрываешься от жизни, впускаешь ее в себя, становится легко, жизнь, казавшаяся прежде чужой, впускает тебя. При этом ничем жертвовать не приходится, никто не мешает хранить верность себе, своим привычкам и причудам.

В конце концов я приняла и полюбила эту жизнь. Сейчас иногда скучаю по ней. Америка — особая страна. Там нет понятия «провинция». Каждый считает: то место, где он живет, и есть центр мироздания.

Конечно, этот опыт изменил меня. Франция научила принимать жизнь с ее трудностями и неудобствами как приключение. Америка тоже многое дала. Например, показала, что поймать «свою волну» и найти себя можно, где бы ты ни находился, а также научила не бояться смены декораций. Как на старинных фотографиях: если ты готов перед фотокамерой просунуть голову в отверстие над нарисованным на картоне туловищем акробата или прекрасной дамы и улыбнуться — хотя бы на мгновение становишься тем, кем себя хочешь увидеть. Ты просто осваиваешь новую роль, а будет она удачной или нет — почти невозможно знать заранее. Да и любой опыт, любые превращения полезны и помогают узнать чуть больше о самом себе…

P. S.

Когда старшая дочь Алины прочла эту статью, ей захотелось самой добавить несколько слов к маминым воспоминаниям. Психологи говорят: дети приспосабливаются к житию в новой среде гораздо быстрее и легче, нежели взрослые, им проще адаптироваться, они не делают из перемен проблемы. Подтверждает это рассказ 14-летней Вины — ей почти не пришлось привыкать к родной стране после четырехлетней разлуки.

«Честно говоря, я не считаю, что мне нужно было как-то сильно меняться, чтобы переключиться на новую жизнь. Только, пожалуй, уж очень разные школы. В Америке учителя вынуждены вести себя по отношению к ученикам как обслуживающий персонал. Никогда не забуду, как растерянная молоденькая учительница, пыталась призвать разбушевавшихся первоклашек к порядку: „Ladies and gentlemen, please, be quiet!“ („Леди и джентльмены, пожалуйста, ведите себя потише!“). Пожалуй, в российской школе это повергло бы в шок и детей, и родителей. Если там „страшное наказание“ — отсутствие поощрения или даже просто несколько вялое одобрение, на что детишки и внимание-то не всегда обращают, то здесь „двойки“ и „тройки“ — суровая повседневная реальность…

В Москву я возвращалась за 2 дня до моего первого юбилея — десятилетия. Конечно, в Москве была горячо любимая подруга, но вся компания осталась в небольшом городке Кротоне, на реке Гудзон. Наперекор традициям и приметам я отпраздновала заранее, хотя это была скорее прощальная вечеринка, но про мой день рождения никто не забыл. До сих пор помню эту „пати“…

И вот меня встретили многочисленные бабушки, дедушки, дяди и тети и повезли домой кормить бабушкиным коронным наполеоном. Ну это ли не счастье? Потом решили подумать и о моем образовании, и в последние майские дни пошли зачислять меня в школу, в которой полсемьи училось. Первого сентября в 5-м классе я была уже как родная, а еще четыре новеньких воспринимались как немного инородные тела.

Конечно, я скучала по старым друзьям, но в США я жила для того, чтобы вернуться в Россию, и поэтому у меня тогда были не старые американские и новые русские друзья, а новые друзья двух видов. Старыми были „дореволюционные“ московские приятели. Но сильно скучать по Америке я начала только год назад.

В общем, серьезных изменений моя жизнь не претерпела, не считая мелких бытовых аспектов. Точнее, я их не почувствовала, как, наверное, не испытывали каких-то „психологических кризисов“, приспосабливаясь к звериной жизни, Маугли и Тарзан. Просто начинали выть по-волчьи или визжать по-обезьяньи, как заставляло окружение. Я думаю, что была слишком занята происходящим и просто не в состоянии была размышлять о том, что же, собственно, со мной происходит и почему какие-то вещи мне даются труднее, чем другим. А вообще я всю жизнь хотела жить в своей стране. Да, еще, честно говоря, горжусь своим сравнительно богатым жизненным опытом…»