Последняя тайна Елизаветы

В Белёве ли умерла российская императрица?

Все историки, которые занимались исследованием жизни и судьбы жены русского императора Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны, единодушны во мнении: неизлечимо больная императрица, не пожелав оставаться в Таганроге, 21 апреля 1826 года выехала из этого городка на берегу Азовского моря в Санкт-Петербург, по пути в Северную столицу умерла в г. Белёве Тульской губернии в доме местного купца Дорофеева между третьим и четвёртым часом утра 4 мая 1826 года.
Императрицу анатомировали в Белёве. Запаянное в серебряный сосуд сердце и тело её должны были проследовать в Санкт-Петербург, в Петропавловскую крепость, где была усыпальница русских императоров. Внутренности Елизаветы были погребены в саду около дома купцов Дорофеевых. В 1837 году на этом месте был поставлен памятник в виде невысокой тёмно-синей колонны. Колонну венчала лежащая на подушке царская корона. На колонне было выбито: «3 мая 1826 года».
Никто особо не задавался вопросом, почему датой смерти проставлено 3 мая, если, по свидетельству придворных дам камер-медхины Тиссон и камер-юнгферы Милашевской, находившихся в одной комнате с Елизаветой в её последние часы, императрица после полуночи, в наступивший новый день 4 мая, была ещё жива, ещё разговаривала. Всех удовлетворяло объяснение: императрица умерла в ночь. Значит, нет большой разницы, какая дата смерти будет стоять — 3 мая или 4 мая. Никто и никогда из историков за 180 прошедших лет не выразил ни малейшего сомнения в том, что именно так и было. Всё всегда казалось настолько очевидным, всё настолько внешне до мельчайших деталей соответствовало действительности, что усомниться в чём-то очень трудно, фактически невозможно.
И я, когда написала и издала книгу «Русская судьба баденской принцессы. Императрица Елизавета Алексеевна (1779–1826)», была убеждена, что Елизавета умерла в купеческом белёвском доме около 4 часов утра 4 мая.
Но вот вернулась к теме, решила написать более подробно о последних месяцах и днях жизни императрицы, рождённой принцессы Луизы Баденской. Первым делом я взяла еженедельник «Нива» N 47 за 1908 год, где в историческом очерке А. Фирсова «Кончина императрицы Елизаветы Алексеевны в Белёве» подробно рассказывается о том, как развивались события на заключительном отрезке её жизни. И почти сразу я натолкнулась на некоторые странные, приводящие в недоумение строки. Вот они.
\\\"Злой недуг быстро прогрессировал… 12 апреля 1826 г. князь Волконский писал императору Николаю: «Долгом почитаю вашему императорскому величеству всеподданнейше донести, что слабость здоровья вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны вновь увеличивается. Сверх того, её императорское величество чувствует в груди сильное удушье, которое препятствует даже говорить, и сама изъявила г. Стофрегену опасение водяной болезни в груди, хотя г. Стофреген не уверен, что таковая болезнь существует, но начинает, однако, сильно беспокоиться…»
И далее: «Императрица Елизавета не хотела оставаться в Таганроге, где ей привелось испытать столько нравственных терзаний. 21 апреля 1826 года государыня покинула Таганрог. Навстречу ей из Петербурга выехала государыня-мать Мария Фёдоровна. Свидание двух вдовствующих императриц должно было состояться в Калуге. Природа праздновала своё воскресение. Всё ожило, всё ликовало радостью возрождения. Южная степь, раскинувшаяся на сотни вёрст, пестрела цветами, была покрыта словно ковром, сотканным великим художником. Ещё не совсем просохшая земля, буйно покрывшая её трава и уйма полевых цветов распространяли кругом чудный, почти одуряющий аромат. И по лону этой ликующей природы двигалась на север императрица Елизавета, совершенно уже расслабленная, с трудом уже говорившая».
Не правда ли, странно? Императрица Елизавета исключительно тяжело больна, при том состоянии здоровья, которое у неё было 12 апреля, ни о какой поездке никуда речи быть не могло. Она пережила в продуваемом ледяными морскими ветрами Таганроге зиму. Дождалась наступления благодатной погожей весны, поры цветения на азовоморском берегу. Только затем, чтобы отправиться в холодную Северную столицу? Нельзя было по состоянию здоровья отправляться в Петербург в конце ноября — в декабре. За пять месяцев здоровье Елизаветы сильно ухудшилось. Тем более нельзя было думать ни о каком близком или дальнем путешествии на север, за две тысячи вёрст, где в апреле ещё царит стужа, лежит снег. Если уж надеяться на чудо, на выздоровление, нужно оставаться на месте, лечиться в Таганроге.
Именно лечение на юге и предполагал личный врач Елизаветы лейб-медик Конрад Штоффреген, когда в середине марта писал в письме к матери императрицы маркграфине Амалии в Германию, в Карлсруэ, что возлагает большие надежды на тихое тёплое лето. Да, Таганрог действительно мог навевать Елизавете самые неприятные воспоминания после смерти мужа 19 ноября 1825 года, да, она, возможно, не хотела оставаться в Таганроге. Но тогда можно было ещё попытаться перебраться на близкий южный берег Крыма, где климат сродни климату срединной Италии. Хотя и это, кажется, нежелательно.
Говоря современным языком, к 12 апреля 1826 года, когда князь Пётр Волконский докладывал о резком ухудшении здоровья императрицы, Елизавета была уже нетранспортабельна. И тем не менее смертельно больную, её усаживают 21 апреля 1826 года в карету в солнечном, утопающем в зелени, в цветущих сирени и яблонях Таганроге, и императорский поезд отправляется на север. С трудом верится, что это было желание самой императрицы, совсем не верится, что это была рекомендация её лечащих врачей. Скорее всего, князь Волконский, пресс-секретарь императрицы Николай Лонгинов, другие лица из свиты, врачи выполняли приказ императора Николая I обязательно и немедленно вывезти Елизавету из Таганрога, доставить в столицу.
Что говорили смертельно больной императрице, когда готовили к дальнему путешествию? Возможно, говорили, что нельзя оставаться в Таганроге, подданные Российской империи не понимают, почему она находится так далеко от столицы, пусть даже и тяжело больная. Возможно, вдове императора Александра — победителя Наполеона говорили открыто, что императрицы должны умирать в столицах.
Неизвестно. Можно только гадать. Можно почти с полной уверенностью говорить: о личном желании императрицы Елизаветы куда-то ехать едва ли кто-то спрашивал. Не вывозили из Таганрога насильно, но и особо не интересовались волей овдовевшей Елизаветы. Факт остаётся фактом: 21 апреля неизлечимо больная императрица села в карету, и царская карета, окружённая свитой, тронулась в путь. На север. Быстро замелькали города Бахмут, Старославянск, Чугуев, Харьков, Белгород (тогда ещё не город, а только крепость), Курск…
Читаем дальше в историческом вековой давности очерке Александра Фирсова: «Близость роковой развязки для лиц, сопровождающих императрицу, стала очевидной. 2 мая из Орла князь Волконский просил предварить государыне, что положение императрицы Елизаветы Алексеевны так худо, что её величество найдёт ужаснейшую в ней перемену. Не могу описать вам, милостивый государь, всех беспокойств моих насчёт здоровья её императорского величества во время путешествия и беспрестанно молю Бога, чтобы сподобить благополучно доехать до Калуги.

3 мая был назначен последний перед остановкой и отдыхом в г. Белёве Тульской губернии огромный переезд в сто вёрст от Орла. Царский поезд достиг Васьковой горы, находящейся при селе Мишенском, где родился В. А. Жуковский. До города оставалось 2–3 версты. Напротив, по левому нагорному берегу Оки, красиво раскинулся Белёв. Вдруг государыня почувствовала себя дурно. Князь Волконский приказал скорей ехать. Кучер и форейтор погнали и без того быстро бежавших лошадей. В то же время белёвские капитан-исправник и городничий Колениус, сопровождавшие поезд, отделились от последнего и помчались в город, строго, но без окриков приказывая народу, стоявшему по пути и ждавшему царского проезда: „Назад! По домам! Никакой встречи не будет! По улицам не сновать — государыню тревожить настрого наказано!“ Дорога и улицы вплоть до царской квартиры были быстро очищены от народа.
Городское духовенство, собравшееся в полном облачении с хоругвями и крестами у паперти Покровской церкви для торжественной встречи императрицы, немедленно разошлось. Колокольный звон во всех церквях был отменён.
В 9 часу вечера царский поезд остановился около дома белёвских купцов Николая и Григория Ивановичей Дорофеевых, в котором, как наиболее удобном и большом из городских домов, было приготовлено помещение для царственного путешествия.
Государыня с помощью придворных с трудом вышла из кареты, затем, поддерживаемая князем Волконским, поднялась в переднюю комнату второго этажа, где приняла хлеб-соль от хозяев дома. После того, поддерживаемая снова князем Волконским и статс-секретарём Лонгиновым, прошла в приготовленную ей спальную комнату, где легла на разостланную походную кровать. Государыня сильно ослабла. Придворные дамы, любимая камер-медхен Тиссон и камер-юнгфера Милашевская, окружили её. Отдохнув около часа, государыня кушала бульон, а затем потребовала к себе докторов, которым и жаловалась на большую слабость. По их рецепту аптекарем Проттом было немедленно составлено лекарство, которое государыня и принимала из рук Валуевой.
В 10 часов вечера государыня отпустила всех придворных дам спать. При ней остались лишь Тиссон и Милашевская. Проспав очень недолго, она проснулась; тяжёлое дыхание её показывало уже роковую агонию. Когда же Тиссон тихо подошла к столику, стоявшему у кровати государыни, показывая вид, что смотрит на часы, Елизавета попросила её не беспокоиться и лечь спать. Тиссон заснула. Проснувшись, она подошла к столику государыни: часы показывали четвёртый час утра, государыня, казалось, спокойно спала. Тиссон долго прислушивалась к дыханию государыни — но его уже не было… Лицо её было безмятежно и сияло спокойствием, поразившим всех присутствовавших. К ней вернулась даже незабвенная красота её, давно уже исчезнувшая вследствие страданий.
Так ранним утром 4 мая 1826 года отошла в вечность императрица Елизавета в Белёве, вдали от столицы и семьи».
В этой длинной цитате что ни фраза — всё вызывает недоумение и вопросы. Если императрице Елизавете второго мая было очень плохо в Орле, то почему князь Пётр Волконский молит Бога, чтобы только доставить императрицу Елизавету до Калуги, но не продлевает хотя бы на сутки остановку в Орле, почему назначает новый, мучительный для больной императрицы бросок в сто вёрст к северу по расхлябанной, распухшей от весенней влаги, скверной дороге? Почему не упоминается мнение лейб-медиков Штоффрегена, Рюля, Протта о целесообразности продления остановки в Орле? Ясно только, что их мнение, продолжать или не продолжать путь, скорее всего, просто не берётся в расчёт.
Князь Волконский говорит в письме к императрице Марии Фёдоровне, что молит Бога о том, чтобы только доставить живой Елизавету до Калуги. Что за этими словами? Скрытый призыв к вдове Павла I не ожидать в Калуге императрицу Елизавету — состояние так худо, что можно и не дождаться, а выехать из Калуги в Белёв? Дальше — ещё более странно. Когда императрице Елизавете у села Мишенского в нескольких верстах от Белёва, у Васьковой горы, становится очень плохо, князь Волконский вместо того, чтобы остановиться, отдаёт распоряжение форейтору и кучеру гнать быстрее. Зачем, спрашивается, гнать в Белёв, тем более что от быстрой езды императрице станет ещё хуже? Понятно было бы, если бы в городке были врачи и императрице могли оказать медицинскую помощь. Никаких в Белёве хороших врачей не было, зато сразу несколько лейб-медиков, лучшие, какие только есть в России медики, со всеми необходимыми препаратами — рядом с императрицей.
Князь Волконский отдаёт ещё два очень странных приказа: он велит белёвским капитану-исправнику и городничему Колениусу мчать во весь опор в Белёв, разогнать всех-всех, независимо от рода и звания, кто на пути к городу и в городе готовится встретить императрицу, очистить от народа улицы, велеть всем спрятаться по домам и не высовываться. Под предлогом не беспокоить больную императрицу Пётр Волконский не забывает отдать приказание отменить колокольный звон и немедленно разойтись, раствориться, не высовываться местному духовенству.
Князь растерялся и отдал второпях нелепые приказы? Народ, стоящий вдоль дороги и по краям улиц города, ничуть не мешал двигаться царскому поезду. Кажется, незачем требовать отменять и колокольный приветственный звон. Достаточно велеть, чтобы этот звон был приглушённым, негромким.
Да, можно подумать, что в момент, когда императрице стало дурно, Волконский на какое-то время растерялся. Но опытный царедворец не растерялся. Приказы его были точны, рассчитаны до мелочей. Он прежде всего удалил от царского поезда «чужих» — белёвских капитана-исправника и городничего. Рядом с императрицей остались только люди из свиты. Исправник и городничий получили приказы расчистить дорогу до города и улицы города вплоть до самого дома купцов Дорофеевых, так, чтобы народ даже не видел (по крайней мере, близко не видел) карету и саму императрицу.
Очень важно отменить колокольный, полный радости встречи звон. Звон — ни тихий, ни громкий — не должен звучать. Все белёвские колокола должны молчать. Но зачем всё это? И тут возникает главный вопрос: если князь Волконский налагает запрет на любое изъявление радости белёвцев по поводу въезда императрицы в город, жива ли была Елизавета, когда царский поезд вплотную приблизился к Белёву? Может, императрице в нескольких верстах от города, около Васьковой горы, около села Мишенского, стало не дурно? Может, царица умерла в карете на подъезде к Белёву? Вот тогда все, абсолютно все действия, все распоряжения князя Волконского безукоризненно верны. Незачем останавливаться, если он увидел, что императрица умерла. «Чужих» — исправника и городничего он услал, а «свои», люди из свиты, будут молчать. Белёвцы ни в коем случае не должны видеть и знать, что на самом деле произошло у Васьковой горы. Это — государственная тайна, разглашение которой тёмным пятном ляжет прежде всего на молодого императора Николая Первого.
О новом императоре и так по всей империи ходят слухи, будто он загнал на край света и умертвил старшего брата императора Александра, не даёт вернуться из Таганрога императрице Елизавете, а брату Константину, законному наследнику трона, — из Варшавы. Николай Первый картечью расстрелял на Сенатской площади в Петербурге 14 декабря 1825 года заговорщиков, которые присягнули, как императору, великому князю Константину. Николай ведёт следствие и судит тех, кто выступил в декабре у Зимнего дворца против него. Не хватало ему только обвинений, что он велел насильно усадить в карету смертельно больную вдову любимого в народе и войсках покойного императора Александра Первого.

Очень понятно тогда, почему светлейший князь Волконский не забыл запретить какой бы то ни было колокольный звон. Велеть, чтобы колокола пели траурно, погребально — значило объявить о смерти Елизаветы. Зазвони колокола радостно, если императрица Елизавета уже мертва, — это бы было великим кощунством, которого бы никогда не простили ни сам себе глубоко набожный князь Волконский, ни царь Николай I, ни народ России. Тогда, в начале девятнадцатого века, народ жил с царём в голове, вера в Бога была ой-ой какой крепкой. Поэтому — лучше никакого звона, никакой встречи.
Да, но в историческом очерке написано, что императрицу в Белёве встречали хлебом и солью владельцы дома купцы Дорофеевы, и императрица велела принять от хозяев хлеб и соль; сказано, что императрица, расположившись на приготовленной постели, призывала к себе аптекаря Протта, он готовил лекарства, вокруг неё были камер-фрейлины, которых она попросила в 10 часов вечера удалиться, оставив при себе только двоих — Тиссон и Милашевскую.
Всё так. Но кто видел это? Почему не оставили никаких воспоминаний купцы Дорофеевы о встрече с императрицей за несколько часов до её смерти? (В других источниках говорится, что встречал Елизавету только один из братьев Дорофеевых с женой, много что говорится о последних часах в доме Дорофеевых противоречивого. — С. П.). Не странно ли — императрица умирает, при ней, вне зависимости от её воли, должен был дежурить врач (в последние дни жизни царя Александра в Таганроге около него неотлучно находились лейб-медики, в момент его смерти рядом были врачи Виллие и Штоффреген). А около умирающей императрицы Елизаветы — ни одного врача! Только две приближённые, одна из которых (камер-медхен Тиссон) почему-то преспокойно уснула, будто и не понимала, где и при ком находится, а другая (камер-юнгфера Милашевская) вообще непонятно что делала в ночь с 3 на 4 мая.
Что же тогда делали, где находились четыре лейб-медика — Штоффреген, Протт, Добберт, Рюль, которые должны были неусыпно, сменяя друг друга, быть рядом с Елизаветой, следить за мельчайшими изменениями в её состоянии, держать наготове лекарства? Где был, что делал живший в те дни на нервах глава царского поезда князь Волконский, отписавший 2 мая из г. Орла свекрови Елизаветы императрице Марии Фёдоровне, что молит Бога, чтобы довезти живой до Калуги государыню Елизавету? Куда запропастился пресс-секретарь императрицы Николай Лонгинов?
Весь царский поезд, вся свита, а это несколько десятков человек, спали в эту роковую ночь беспробудным сном? Бодрствовал один лишь белёвский городничий Колениус, дежуривший на улице около дома Дорофеевых, имевший чёткое задание охранять покой императрицы, никого и близко не подпускать? Наконец, что делала свекровь умирающей Елизаветы государыня Мария Фёдоровна? Посмотрим, как сказано об этом в цитируемом историческом очерке:
«Когда императрица Елизавета приближалась к Белёву, императрица-мать находилась уже в Калуге, получив от князя Волконского тревожное известие, она немедленно выехала в Белёв. По дороге, в Перемышле, её встретил фельдъегерь, сообщивший ей роковую весть. В 10 часов утра Мария Фёдоровна была в Белёве…»
А может быть, было немного не так? Может, князь Волконский в 9 вечера 3 мая из Белёва послал фельдъегеря к Марии Фёдоровне с донесением о смерти Елизаветы? От Белёва до Калуги скакать на коне около пяти часов. Значит, если в Белёв привезли уже мёртвой Елизавету, то где-то в полночь, в 2–3 часа ночи, Мария Фёдоровна узнала об этом. И почти тут же устремилась из Калуги в Белёв. Потому так рано, в 10 часов утра, прибыла в этот город. Если бы гонец с вестью о смерти Елизаветы отправился в Калугу даже в 4 утра, когда это, как утверждается, обнаружила г-жа Тиссон, то Мария Фёдоровна никак не могла бы приехать в Белёв в 10 часов.
Князь Волконский, думается, лично доложил императрице Марии Фёдоровне, а потом Николаю I, как в действительности всё произошло. Разговор этот остался тайной. Дом у Дорофеевых в 1827 году выкупила царская семья за 60 тысяч рублей, устроила там дом для вдов. Царь Николай I, что бы о нём ни говорили, был тоже человек глубоко набожный. Когда ставили в Белёве у Вдовьего дома памятник и возник вопрос, какую дату смерти ставить, он не мог перед Богом погрешить против истины, назвал датой смерти 3 мая 1826 года…
Как произошла смерть, как случилось, что тяжелобольную императрицу усадили в карету и повезли на дальний север, — никто особенно не писал. Вряд ли это поощрялось. Официально было сказано, что императрица Елизавета просто не могла выносить Таганрога, так как у неё там умер муж, потому и рвалась оттуда, жаждала видеть мать покойного мужа. Так естественно, так по-человечески понятно — встретиться, чтобы поплакаться вдвоём — матери и вдове Александра.
Великий герцог баденский Людвиг, родной дядя императрицы Елизаветы, — единственный, пожалуй, человек, который в чём-то глубоко усомнился, кто очень интересовался, зачем императрица Елизавета хотела встретиться со свекровью, императрицей Марией Фёдоровной. Что важного хотела сообщить свекрови Елизавета? Вопрос стоял именно так, будто умирающая императрица хотела встретиться с Марией Фёдоровной. Великий герцог баденский Людвиг дал поручение выяснить это баденскому посланнику при Русском дворе майору Хенненхеферу. Майор, выполняя поручение, доносил следующее: «Вы спрашиваете меня, было ли действительно горячим желание нашей незабываемой императрицы видеть императрицу-мать. Разумеется, оно в последние дни её пребывания на земле было, и это желание было страстным. Что она хотела поведать своей матери перед своим концом, об этом неизвестно…»
Кажется, майору Хенненхеферу не удалось понять истинную причину того, почему Мария Фёдоровна выехала навстречу Елизавете. Кажется, не было ни малейшего желания у умирающей Елизаветы увидеться со свекровью, ничего она не хотела и не имела ей сказать. Это был продуманный шаг царской фамилии — нового русского императора Николая I, его матери Марии Фёдоровны, его жены Александры Фёдоровны (рожд. Шарлотты Прусской), его брата великого князя Михаила Павловича. Все отлично знали, что императрица обречена, знали, что состояние здоровья, скорее всего, не позволит ей живой добраться по расхлябанным дорогам до Петербурга или хотя бы даже до первой русской столицы Москвы. Свыше 2000 километров пути — это верная смерть для императрицы. Но и в Таганроге её всё равно ожидает смерть.
Возможно, если Елизавету не беспокоить, не отправлять в долгий путь, смерть наступит в июне, возможно, в июле или даже в августе, но так или иначе наступит. И на семейном августейшем совете было принято решение: императрица не должна умереть в захолустном Таганроге. Пусть она, смертельно больная, даже не выдержит дороги, умрёт, но пусть это произойдёт в известном русском городе. И пусть рядом с ней будет свекровь Мария Фёдоровна. Присутствие рядом с тяжелобольной умирающей императрицей Елизаветой свекрови-императрицы сделает смерть Елизаветы очень объяснимой, понятной. Не вызовет никаких ненужных вопросов, сомнений, домыслов и сплетен ни в России, ни за рубежом. Чтобы встреча состоялась, чтобы успеть встретиться, Мария Фёдоровна и выехала из Петербурга в известный всем русским подданным город Калугу за 800 вёрст от столицы.
Оставалось, чтобы встреча двух вдовствующих императриц состоялась, одной проехать 800 вёрст, другой — 1200. Императрица Мария Фёдоровна «свои» 800 вёрст проехала, императрице Елизавете Алексеевне проехать 1200 вёрст не удалось. Всего каких-то 150 вёрст отделяли их, когда Елизавета умерла. В одиночестве. В захолустном городке Белёве. Или, вполне вероятно, в нескольких верстах от Белёва. В карете. У села Мишенского. У Васьковой горы…
Всего на 150 вёрст и просчитался новый царский, николаевский, двор…

София Привалихина.