Напрасные хлопоты

Эмиграция — это не туризм. За последние семнадцать лет на Запад устремились сотни тысяч искателей счастья. Далеко не все они нашли своё место под солнцем. Эта история очень типична для многих наших бывших соотечественников. О судьбе бывшего инженера в Германии сегодня нам рассказывает наш постоянный автор — писатель и публицист Борис Бем.
Кабина лифта медленно ползла вниз. Ефим прижался к стенке и брезгливо отвёл взгляд. На полу блестела разлитая лужа. В воздухе витал ароматный коктейль — запах мочи и табачного дыма. Ефим затаил дыхание и прикрыл нос платочком. Наконец створки дверей раскрылись, и он опрометью выскочил из кабины, натолкнувшись в дверях на соседа, русского немца Франца. Немец был соседом по этажу, жил здесь уже несколько лет, работал программистом в крупной фирме и строил неподалёку собственный дом.
Ефим вышел на улицу и глотнул свежего воздуха. Приехал он в Германию два года назад, с женой, взрослой тридцатилетней дочкой и восьмилетним непоседой-внуком. Там, на родине, Ефим был значимой фигурой. Много лет трудился одним из заместителей председателя райисполкома. И лишь когда пришёл конец коммунистическому режиму, его подвинули, сделав председателем комитета по благоустройству.
Он был опытным инженером-организатором. Его любили и уважали — недаром пять последних созывов избирали районным депутатом. В последние годы, правда, не везло. Пришёл новый мэр и стал косить старых аппаратчиков под метлу. Ефим разменял седьмой десяток лет, и ему намекнули: мол, не пора ли уйти на заслуженный отдых?
Так, волею судьбы, и оказался он с семьёй на германских хлебах.
…Твёрдой спортивной походкой пожилой эмигрант направился к автобусной остановке. Почти каждый день ездил он в городскую библиотеку читать российские газеты, да и вообще, побалакать о жизни с русскоязычными. Дома Ефим постоянно ощущал дискомфорт. Дочь его не понимала или не хотела понимать. Она жила своей жизнью, довольно бегло говорила на немецком, и сынишка хорошо «шпрехал» — он посещал уже второй класс гимназии. Дочь окончила Московский университет, получила специальность биолога. Здесь она успешно преодолела языковые курсы и училась по программе профориентации. Ефим с женой по-немецки не говорили и тем более не понимали, как говорится, ни бельмеса. Всё его общение с миром сводилось к просмотру русских телепередач благодаря спутниковой антенне и случайным встречам с такими же, как он, эмигрантами.
В библиотеке Ефим полистал русские газеты, глазами шаря кого-нибудь из своих. В углу, на кожаном кресле, он разглядел солидного, немного тучного господина в очках, тот листал подшивку «Российской газеты». Ефим подошёл к нему и запанибрата выпалил:
- Приятно увидеть родную русскую душу.
Господин поднял на говорящего удивлённые глаза, неспешно снял, протёр очки и с ехидцей заметил:
- Где это мы с вами, уважаемый, успели породниться?
Ефим застыл в растерянности и, почувствовав себя неловко, перекинулся с мужчиной ещё несколькими фразами. Видя, что общение с ним не вызывает у читающего интереса, в сердцах сплюнул и поспешил к выходу.
Долго слоняясь по улицам города, уже на подходе к дому, Ефим заглянул в маленький, уставленный тремя обшарпанными дубовыми столиками гаштет и заказал кружку пива.
Жил он в микрорайоне, где проживало много турок, цыган, югославов. Селились здесь и русскоязычные семьи. Опять старику не повезло — в зале было сумеречно и безлюдно.
Ефим частенько заходил в этот гаштет. Нельзя сказать, что он был большим любителем пива, просто не мог находиться вне общества. Человек, привыкший к вниманию к своей персоне, он очень болезненно и неадекватно воспринимал этот благополучный, сытый и внешне благопристойный западный мир. Ефим всю жизнь много и усердно работал, и микроб трудоголика жил и размножался в его сбитом, уже немолодом, однако пышущем здоровьем спортивном теле. Чтобы избавиться от стресса и разогнать по крови скопившийся адреналин, он приучил себя вначале к холодным водным процедурам, а затем и к купанию в водоёме, причём в любую погоду и время года. Благодаря долголетнему моржеванию Ефим не знал, что такое гипертония и в какой стороне стучит сердце. На своём седьмом десятке он имел, вернее, ощущал только одну болезнь — тоску по родине, друзьям-приятелям, по своему ухоженному саду, по баньке с хорошим русским паром, что приладил бывший государев чиновник в дальнем тенистом углу усадьбы….
Несколько раз за два с небольшим года Ефим ездил в Россию. Из последней поездки он вернулся с грустным, осунувшимся лицом, тряслись руки. Из бывших приятелей почти никого не осталось. Кто умер, кто ушёл на пенсию. А чиновники, по воле случая ещё оставшиеся в седле, не обращали на него никакого внимания, потеряв к бывшему коллеге всякий интерес…
Ефим ушёл в себя, стал излишне раздражителен. В семье от него стонали.
Однажды незадачливый эмигрант проснулся в приподнятом настроении. Его осенила мысль открыть в городе, где он жил, русскую баню с уютной парилкой и непременно с бассейном с холодной, кристально чистой, отливающей бирюзой водой. Ефим представил себе, как он, в накрахмаленном халате, приветствует своих русскоязычных посетителей.
В руках у него специальная массажная мочалка. Её Ефим приобрёл давно, ещё год назад, случайно натолкнулся в местном супермаркете. Глаза его оживились. Своей идеей он поспешил поделиться с немцем-соседом. Они сидели у Франца на кухне, пили холодное пиво и закусывали таранькой, специально купленной в русском магазине. Сосед одобрил замысел Ефима, однако посоветовал искать под идею спонсоров.
Пожилой еврей преобразился. Всегда небритый, с взлохмаченной головой, он привёл внешний вид в идеальный порядок — постригся под короткий ёршик, облагородил округлую седую бородку и стал джентльменом хоть куда. Ефим покопался в денежных запасах семьи и, договорившись с женой, выделил полторы сотни евро на наём переводчика. Предстояло ходить по чиновничьим инстанциям и доказывать сытым и самодовольным немецким бюрократам целесообразность своего замысла.
Ефим долгими зимними ночами, страдая от бессонницы, составлял бизнес-план. Когда расчёты были готовы, они с переводчиком отправились в городской бургомистрат отстаивать и воплощать в жизнь намертво приставшую, как муха к липкой ленте, идею.
Две недели Ефим с помощником обивали пороги чиновничьих кабинетов. Им мило улыбались. В одном из кабинетов очень высокого начальника даже угостили ароматным кофе. В конце каждой беседы, которая заканчивалась ободряющими улыбками, сквозило внешне малозаметное равнодушие. Чиновники внимательно выслушивали ходатаев и обещали вникнуть в проблему. Окончательное решение главный шеф, от кого зависела вся эта карусель, обещал прислать в письменном виде.
Каждый день Ефим, словно на крыльях, спускался к почтовому ящику — долгожданное письмо всё ещё шло.
Как-то вечером в воскресенье к нему заглянул сосед Франц. В доме проживал ещё добрый десяток русских семей, но в силу определённых причин, а может быть, свойств характера он не смог найти с соседями общий язык. Хозяин засуетился. На столе появилась запотевшая бутылочка водки. Соседи и не заметили, как время отбило полночь. Ефим, страдая бессонницей, лежал на широком велюровом диване и размышлял о своей вере, надежде и любви в одном лице — пока не состоявшейся мечте.
Под утро его сморило. Проснувшись, он протёр кулаками глаза и обратил внимание, что уже без малого полдень. В квартире никого не было. Внук ещё не вернулся из школы, дочка ушла на занятия, жена, очевидно, побежала за продуктами.
Ефим потянулся и, забыв натянуть тапочки, босиком пошёл в ванную комнату. В коридорчике, на телефонном столике, он увидел казённый, испещрённый штемпелями конверт. Взяв его в руки, старик заволновался. Он вскрыл письмо и вынул бланк с ровным, набранным на компьютере текстом. Письмо было, похоже, из бургомистрата. Ничего не смыслящий в немецком Ефим, наскоро одевшись, позвонил в квартиру соседа. Дверь открыла Луиза, жена Франца.
Сосед вручил ей конверт и попросил быстренько перевести текст, что был на бланке. Ждать прихода дочери с курсов он не хотел, так велико было желание узнать о решении главного чиновника сейчас, без промедления. Он поверил, что наконец настал его звёздный час.
Луиза долго и с пристрастием вертела бланк. Она хорошо, так же, как и Франц, владела немецким. Её лицо приобретало всё более мрачный вид. Наконец она бросила последний взгляд на подпись и заключила:
- В реализации идеи отказано за отсутствием целесообразности.
Убитый известием, с потускневшим лицом Ефим вернулся в квартиру. Жены и внука дома не было. Он уселся на кухне на табуретку и сильно, давая волю чувствам, заплакал. Слезы ручьём катились из его воспалённых глаз, а он сидел, схватившись руками за голову, и стонал. Единственная надежда, тоненькой ниточкой связывающая его с мечтой, оборвалась…
Хоронили Ефима убитые горем жена с дочерью и внуком, милая и грустная собачка, Франц с Луизой да какой-то чиновник из социальной службы. Так как Ефим был полукровкой, вырыли ему могилу на немецком евангелическом кладбище…
А в квартире, в старом комоде из красного дерева, остался сиротливо лежать полиэтиленовый пакет, в котором находилась новенькая массажная мочалка, служившая одновременно и памятью, и укором близкой, но так и не реализованной Ефимовой мечте.

Борис Бем. Кёльн.