Вальс под гитару

…В сущности, любая человеческая душа представляет собою зыбкий огонёк, бредущий к неведомой божественной обители, которую она предчувствует, ищет и не видит.

Андре Моруа

На открытой автобусной остановке нас было двое.
Редкие апрельские сумерки перебивал холодный свет уличного фонаря. Он выхватывал из серой дымки мальчишку лет четырнадцати на вид в чёрном слегка мешковатом пуховике на вырост и в шерстяной вязаной шапочке по самые глаза. В руках у него была гитара.
Маршрутный автобус лихо подкатил к стоянке. Мальчишка купил билет, небрежно засунул его в боковой карман и поднялся в салон. Я следом. Свободных мест было много, но отчего-то я сел ближе к парнишке.
- Чего это у тебя гитара без струн? — не утерпел я. 
Он ответил не сразу. Сначала уложил своё затихшее «музыкальное орудие» на колени, стащил с головы шапочку, освободив белокурые неприбранные вихры, и только потом обстоятельно поведал:
- Ездил в город, думал можно её починить. В этом году я музыкальную школу по классу баяна заканчиваю, но хочу ещё и на гитаре научиться. Чужую брал на неделю, вроде получалось. Эта отцова гитара. Он погиб, когда я ещё совсем маленький был. На новую мать денег не даёт. Ворчит: «Расти и зарабатывай сам. Я не успеваю за всем одна».
Он задумчиво провёл пальцами по грифу, разделённому порожками на лады, и повернул голову в сторону запотевшего окна.
- Выходит, ты настоящий музыкант, раз уже специальную школу заканчиваешь?
- Настоящий-ненастоящий, а в концертах участвую.
- Когда есть талант — дивьё! У тебя, по всему чувствуется — есть.
Похвала не показалась ему наигранной. Он заметно оттаял. Грустно и при том благодарно улыбнулся. Сел ко мне в пол-оборота. Взгляд его лучился добротой.
- А свою «музыкалку» я один раз чуть не бросил…
- Что так?
- Думаю, у всех бывают чёрные полосы. У меня тогда, в конце школьного года, было всё неважно. Выходило много двоек за четверть. Я плохо, очень плохо учился. Не понимал. Принимался зубрить. Не прилипало. То же самое и по баяну: ну, орёт училка на меня — и всё… Дома мать исходит на крик — и за двойки, и за баян. Жить не хотелось. Я даже ножик брал, приставлял к руке, но потом думаю…

Встал однажды рано. Первый урок — русский. Домашку не сделал. Блин! Мне двойка выходит. Опять на меня наорут все. Ой… По остальным предметам тоже. Ну, может, там по рисованию «хорошо», наверное. Ещё и на баян идти. Господи! Вернусь усталый — уроки делать. Когда же этот день кончится? А он ещё и не начался…
Я сижу раздетый, в темноте, кровать разложена, постель тёплая; потрогаю сейчас деревянную спинку кровати, этот лак на фанере, эту родную щербинку. И когда ненавистный день пройдёт, коснусь снова. Впереди уже будет только желанная ночь.
Пусть между прикосновениями быстро пролетит день.
Чтобы не видеть ничего.
Чтобы не слышать никого.
Чтобы скорее окутал сон — мой рай.
Чтобы как свободный, будто бы.
За этим прикосновением темнота… Хорошо. Это — как награда. Но день не даёт дотянуться, отделяет начало от конца. Зачем промежуток между ними?
Чем такой «свет» — лучше всегда «тьма».

Каждое моё утро теперь начиналось одинаково…

В музыкальной школе я тогда учился третий год. Елена Степановна, учительница по баяну, постоянно придиралась, как ни приду. Мне казалось, что она так орёт и цепляется только ко мне.
Стол у неё деревянный, чем-то гремучим набит. Когда я играю, она задаёт постукиванием руки по столу верный ритм, но при этом от злости ударяет по нему так, что в столе всё громыхает. Я играю в другом темпе, она стучит изо всех сил, вроде бы подсказывает, хочет помочь, только я всё равно сбиваюсь.
Домой каждый раз тащусь в слезах. Приду. Дома никого. Мать ещё на работе. Сяду один в темноте — и плачу.
Один раз пришёл вот так из школы… Мы как раз новое произведение разучивали. У меня ни в какую не получалось. Притопал и реву себе. Не могу успокоиться. Сам думаю: «И зачем это всё надо? Эти „сольфеджио“, „интервалы“, „гаммы“, „мажоры“, „миноры“ — всё. Зачем? Мне ещё два года учиться и ещё два года она на меня будет так орать».
Я вырвал чистый листочек из тетрадки по алгебре и сам, никто меня не учил, начал писать, что я хочу уйти и прошу вычеркнуть меня из третьего класса музыкальной школы. Ни от лица мамы, ни от кого-то ещё, от себя. Поставил месяц, число, год, расписался. И сразу, как только решение принял, как только заявление было готово, я успокоился. Подумал: «Ну, всё!»
Решил, что пока его отдавать не буду. Схожу ещё один разок на баян, и как только она на меня заорёт, вот тогда я листок и достану.
Письмо будет вроде отмычки от неё.
Буду свободен. Буду спокойно ходить себе по улице, как все. Пацаны вон смеются: «Да на фиг тебе этот баян? Такую гробину таскать! Играть на нём? Давай лучше в карты сыграем». Для них баян — это всё равно, что гармошка, на которой только старые дедушки до войны играли.
Урок у меня на следующий день. На улице снегу по колено. Мало что растаяло. Я иду вечером по тропке. По бокам тянутся вверх берёзы и тополя. Никогда раньше не считал, сколько их. Не до того было. Вечно перед музыкальными уроками дрожал, нос в землю. А тут загадал: вот подниму сейчас голову, сколько берёз увижу перед собой, такую и отметку на уроке получу.
Я поднял голову, и мне бросилась в глаза не одна, не две, а сразу четыре берёзы. «Ага, — думаю, — хорошо!» Не то, чтобы был уверен в такой оценке, просто я стал сильно желать её.

Прихожу на урок. Здороваюсь. Беру инструмент. Пододвигаю ногой стул. Сажусь. Она всё не орёт и не орёт… Достаю нотную тетрадь. Открываю нужную страницу. Этюд без названия. Одни сплошные шестнадцатые ноты.
Пробую исполнять. Не дрожу. Спокойно на клавиши нажимаю. Плавно, не рывками, растягиваю меха. И музыка полилась совсем другая. Я сперва-то просто, ради того, чтобы размяться, попробовал. Идёт. Потом, уже не останавливаясь, прямо от начала до конца повёл.
Мне представился бег муравья: «Ты-ды-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды-ды. Ты-дыд-тын-ты». Он сюда забежал: «Ты-дыды-н! Тырылим-тым-тым!» Опять бежит, бежит, бежит. Взял соломинку, повернулся и назад в муравейник. Мои пальцы — это как его лапки. Они с такой же скоростью бегают, как у него. Если он быстрее бежит, и ты быстрее пальцами перебираешь: «Ты-ды-ды-ды-ды». Это не тарантул какой-то, который еле ползёт: «Тууу-туууу».
Елена Степановна глядит на меня молча, и только головой одобрительно кивает. Прямо волшебство какое-то…
- Молодец, — похвалила.
Красивую четвёрку и в дневник, и в музыкальный журнал поставила! Видно, училка сама-то по себе ничего…

Вышел из клуба. Не могу поверить. Стою на крыльце. Дышится легко. Гляжу по сторонам. Такой обалдевший. Думаю, что если бы я увидел не четыре берёзы, а три. Мне бы опять тройку вкатили?

У меня сейчас с баяном всё хорошо. Хочу теперь на гитаре научиться, как папка. Мама его за гитару и полюбила. Он лучше всех у нас на селе играл. Душа компании.
Сейчас иногда как подумаю: «Каким бы я дураком был, если бы этот листочек сдал тогда». Берёзки мне помогли. Я их уже не раз мысленно целовал.
Я хочу выбрать музыку себе и дальше по жизни.
Ну, например, поступит кто-нибудь сейчас учиться на агронома, инженера или военного. Кому они нужны?! А музыка — она везде. Машина гудит — музыка. Мы с вами говорим — музыка. Да вот, — он два раза озорно притопнул ногой, — и это музыка.
- Уж прямо и музыка?!
- Да — музыка.

Перед концертом Елена Степановна мне говорила: «Будут в зале кто-то из близких, мама или кто-нибудь ещё, ты не смотри на них, не маши им, не улыбайся. Иначе собьёшься. Ты смотри поверх в одну точку. Играй для этой точки. Скажи: „Вот смотри, точка, как я играю“. Разговаривай с ней. Пускай даже будут светить всякими фонариками в глаза, пулять в тебя. Если собьёшься, всё равно доигрывай».
Я первый раз вышел выступать. Боюсь. Сел на стул и сходу заиграл. Колени дрожат… Сжал их сильно-сильно, как мог, они всё равно трясутся. Нажимаю на клавиши — и слышно: «Ды-ды-ды». Всем слышно. Дрожь с музыкой. Взгляд бегает по залу. А народу-то… Пацаны наши. Они же обсмеять меня могут. Я один, маленький такой. Играю, играю. Хоп! Ошибся. Сам уже хочу заплакать и убежать со сцены.
И тут я вспомнил про слова учительницы, поднял голову и посмотрел поверх всех. Но только я уставился не в точку. Я вдруг увидел вдали папу. Он смотрел на меня. Я стал играть для него… Лица всех людей сделались расплывчатыми, незаметными. И всё вокруг исчезло. Только я и он.
Чувствую, перестал дрожать. Играю по-настоящему. Не просто бездумно нажимаю на клавиши и тяну меха. Уже думаю о том, как у меня пальцы расположены. Громче, тише играю. Когда форте, когда пиано — слежу.
Исполнял я вальс «На сопках Маньчжурии». Вы слышали его?
- Хороший вальс.
- Сначала идёт тихая музыка. Играю для папы, а сам представляю: он как бы уже не старший сержант, как на фотографии в армейском альбоме. Он генерал. Седой весь. Он сидит и слышит, что я начал играть. Музыка пошла. Я играю её тихо, потому что в главной роли музыки — он. Встаёт, ищет себе пару. Вот нашёл! Выбирает мою маму. Значит, нужно с этого места громче играть. Это как радость евонная. Одна часть: «Тын-тын-тын. Туу-туд-дуду-там-тадам». Они танцуют счастливые, улыбаются. Музыка громче: «Ту-туду! Туду-тут-тудуду!» Вот они посмотрели друг другу в глаза — пауза такая. На миг всё остановилось, затем опять начинают кружиться, и ты крещендо, с усилением звука, начинаешь играть.
Я полгода разучивал пьесу, и теперь то, над чем трудился, всё сжалось до двух минут выступления. Не каждый так сможет. А я научился.
Мне кажется, папе понравилось.
Это приятно и даже немного волнительно.
Я доиграл, низко опустил голову и заплакал от счастья. Убежал со сцены. Не мог никого видеть в этот момент. Зал долго хлопал вслед. Потом говорили, что получилось здорово.

Тут как-то взял я гитару у приятеля. Мама заглянула, смотрит, я подбираю аккорды. Говорит: «Знакомое что-то. Вроде, папа играл».
Она ушла. Я отложил чужую гитару и взял папину. Поглаживаю её, трогаю. Вот так когда-то до неё дотрагивался мой папа. И ещё мысль: у него, когда не брился, щетина росла, и он тёрся об мою щеку; щека делалась красной. Мне весело и приятно, счастливо даже. Это помню. И вот теперь я касаюсь гитары, которая помнит его прикосновения. И мне так захотелось исполнить вальс «На сопках Маньчжурии» для папы, но уже под гитару. Чтобы он порадовался и за меня, и за маму. Если бы он был с нами, то сам бы для мамы играл.
В городе просил отремонтировать её — не взяли. «Нет, — ответили, — слишком старая. Гриф треснул, так что и новые струны не помогут. Чудес не бывает!»

Мальчишка замолчал, и я молчал. До самой остановки.
Всё самое главное было сказано.
Перед тем, как выходить, он крепко, по-мужски, пожал мне руку и сказал на прощанье:
- Завтра у нас в клубе праздничный концерт. Я тоже выступаю. Приезжайте.
Мальчишка вышел на ледяную обочину и, прижав к груди заветную гитару, зашагал в темноту. Даже имени его я не узнал.
Автобус тронулся дальше.

***

Концерт в клубе закончился. Выступление на баяне отметили все. Он играл сегодня как-то особенно хорошо. Зрители потихоньку расходились, и только музыка незримыми волнами ещё широко плыла по свободному залу.
Пошёл одеваться и он. И тут вахтёр, пожилая знакомая женщина, вынесла из боковой комнатушки упакованную в полиэтилен новую акустическую гитару:
- Это тебе просили передать. Кто — не знаю.

Ошиблись мастера. Чудеса случаются!
Был день Светлого Христого Воскресенья.

Александр Костюнин